МАСШТАБ ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ.
ОСИП АВСИЯН
Вы видели, как медленно падает вода, переливается, заговаривает; как тихо опускается, парит осенний лист; как выстраиваются в шеренгу деревья, все время сбиваясь с шага; как горит свеча, завораживая: вспыхивает, умирает совсем и вновь разгорается? Вы видели, как дразнит вас мир, меняя в своем проекторе непрерывную череду отснятых слайдов? И в этом мире есть люди, которые не могут оставаться молчаливыми пассивными зрителями. Им мало только созерцать, они перемещаются из темного зала на сцену, чтобы тоже творить. Испытывая неподдельное восхищение перед сотворенным, они не трогают уже созданного, не пытаются «наивно имитировать природу красками как средством репродукции», они просто переводят свое чувство восхищения в «чувство живописи», присоединяют свою душу, ее образы и помыслы к этому блистательному миру, расцвечивая и обогащая его сочиненными ими красками (здесь и далее, если не указано иное, приводятся цитаты из дневника О.Авсияна. Прим. автора статьи). В их картинах реальность преображается, теряя свои четко обозначенные контуры, чтобы наполниться новым содержанием. Это музыка их душ звучит в переливах пластических масс на их работах, это в светотенях их картин вспыхивает и гаснет надежда, это их ритмы перемежаются сомнением, и, наконец, это их жизнь догорает на оплывающих свечах.

«Искусство начинается не с темы, не с приема, не с мастерства, а только с самого художника, с его мироощущения, личных чувств и мыслей, с его взглядов и помыслов, с его искренности и непосредственности. Иными словами с масштаба его творческой личности», - это цитата из дневника Осипа Абрамовича Авсияна, и масштаб личности этого художника поражает воображение, как поражает и мир, созданный в его работах. Поражает последовательность продуманного и воплощенного, поиск и выстроенность, преданность делу, чувство пластики и ритма, контраста, утонченная символическая поэзия растворяющихся образов и простой четкий ритмический язык изобразительного верлибра или вовсе белого стиха, сосредоточение художника-­творца почти исключительно на острой передаче драматического настроя в одном случае и растворение, уход в недосказанность в других работах.

«Мне кажется, что каковы бы ни были всевозможные трансформации в искусстве, какие бы новые веяния не возникали в нем, всегда будут ценны в картинах поэтичность, одухотворенность, искренность. И никогда они не оставят безучастными зрителей, найдут отзвук в их сердцах».

«Искусство не может взяться ниоткуда. Не только изобразительное искусство – все виды искусства опираются на преемственность традиций». И счастлив тот, кто уже в начале пути повстречал настоящего учителя, – в девятилетнем возрасте Осип Авсиян начал заниматься в художественной студии академика батальной живописи Николая Семеновича Самокиша в Симферополе, а из этой мастерской вышли такие известные художники, как Л.А. Бруни, П.В. Митурич, П. Львов, Г. Френц, Я.А. Басов и другие воспитанники, совершенно не похожие на своего учителя. А ведь именно стилистическая несхожесть и является несомненным достоинством педагога, учителя, который не навязывает другим своей манеры, приемов, бережно сохраняет индивидуальность ученика. И всю жизнь потом у Осипа Абрамовича стояла в кабинете в старинной овальной рамке фотография Самокиша, чей мягкий, внимательный взгляд как будто напутствовал и охранял своего ученика…

Затем была «школа» П.Н. Филонова в Ленинграде. «Для нас тогда импрессионисты в этом смысле казались крайностью. Однако и в величайших явлениях искусства, таких, как античная живопись, русская икона и фреска, искусство европейского средневековья и раннего Возрождения, да и во многих примерах более позднего времени, не говоря уже о современности, в основу цветового решения закладывалось эмоциональное, сигнальное значение цвета, наперекор реальной окрашенности предметов. Так что принцип «любым вместо любого», который для меня звучал как потрясение основ, вряд ли удивил бы и тогда людей старших и более опытных».

Может быть, с тех времен зародилась у художника любовь к авангардному искусству, стремление преодолевать сложившиеся шаблоны, размышлять о соотношении формы и содержания: «Содержание всегда влито в форму, и форма становится его частью. Поэтому нельзя сводить содержание произведения только к сюжету. Понятие содержания гораздо шире. Содержательной должна быть сама живопись: и линия, и силуэт, и тон, и форма».

«Несмотря на свою резкость, несмотря на убежденную преданность своей живописной системе, несмотря на некоторую замкнутость, Филонов был истинным интеллигентом – дар не менее важный, чем дар художника». В «школе» П.Н. Филонова не только шел поиск новых путей в искусстве, связанный с экспериментами в области формы, рисунка, цвета, – там изучалось и классическое наследие, и древнерусская живопись, и лубок, и народное искусство.

Образование продолжилось в Московском институте изобразительных искусств (ныне художественный институт имени В.И. Сурикова). И здесь произошла встреча с целой плеядой блестящих художников-­педагогов, осуществивших связь между поколением художников предшествующих, ставших уже классиками, с молодыми начинающими художниками. В самом деле, В.Н. Бакшеев, хорошо знавший Сурикова, Репина, Серова, Саврасова, Нестерова, учившийся с Левитаном; «обаятельный и темпераментный» А.В. Лентулов с «его неугасимой потребностью к живописному воплощению зримого мира»; «эмоциональный и увлеченный» И.Э. Грабарь, «поглощенный идеей абсолютного цвета»; К.К. Зефиров, восхищенный чудесным миром искусства и преподавший «настоящие уроки – уроки любования», «подлинный интеллигент и эрудит», Н.Э. Радлов. А еще и личные встречи в музеях, на вернисажах, выставках, в домах творчества с Нестеровом, Гаушем, Сарьяном, Дубинским, Лабасом… Общение, обсуждение работ, внимательный взгляд к воплощению художественных замыслов, творческой манере и приемам, духовному миру, переливающейся живописи, художественным средствам пластики, поэтическому восприятию жизни.

«Передо мной прекрасный мир – вот здесь, перед глазами, его не нужно сочинять, его только надо уметь оценить и понять границы и художественный смысл мотива. Но это совсем не так просто, как кажется».

Вы видели, как ясно проступает состояние души на лицах актеров, выходящих на поклон публики после окончания сценического действия? На одних лицах – усталость после честно выполненной работы, на других – искренняя радость от содеянного. Любовь к делу всегда явно чувствуется. «Мертвые, ортодоксальные работы. Случайные по пластике вещи. Тот художник может что-­то создать, который радуется искусству». Любовь к делу у художника Авсияна несомненна. Как часто он с любовью говорил о белом чистом листе бумаги, какой любовью пронизаны его слова о материале: «Простой привычный карандаш таит в себе неисчерпаемые возможности. Он может быть сдержанным и лаконичным: его штрихи могут рассыпаться на бумаге легким серебром, могут лечь черным пятном. Карандаш может скрыть бумагу и может выявить ее белизну, сделать ее активным цветом и создать черно-белую гамму любого звучания. Такие возможности есть у туши, угля, сангины. Зачем же заставлять материал говорить чужим голосом, превращать в орудие фальшивого подражания, имитируя литографию, гравюру, офорт?» Как много у художника накопленных за его долгую жизнь альбомов с живыми зарисовками, выполненными «простым» карандашом или пером! Он был уверен, что необходима ежедневная работа, что «нередко наброски, навеянные свежими впечатлениями, сделанные сразу по памяти, могут воспламенить воображение и стать толчком для оригинальных композиционных решений», что внимание, наблюдательность должны постоянно бодрствовать, быть готовыми к восприятию ярких происходящих вокруг явлений жизни…

Если говорить о масштабах творческой личности, то нельзя, конечно, не упомянуть и другую ипостась Осипа Абрамовича – это был и блестящий педагог, воспитавший целый ряд известных ныне художников: Дмитрия Плавинского, Евгения Шукаева, Михаила Петрова и других не менее талантливых учеников. Одни из них успешно работают в кино, театре, на телевидении, другие – в книжной графике, дизайне. «Художник-педагог. Как правило, что-то перевешивает. Плодотворное сочетание возможно, если педагог является подлинным художником, то есть обладает собственным видением и в то же время способен почувствовать индивидуальность ученика». «В одной статье я прочитал, что если бы Пиросмани получил художественное образование, то он бы, мол, превзошел таких мастеров, как Эль Греко и Тициан и сумел бы «оптимально» выразить другое, более сложное и величественное содержание, воплощая его в иной, высокой форме классического искусства. Подобное тотальное упование на академическую выучку показалось мне, мягко говоря, странным. Самая лучшая школа та, которая способна вдохнуть в художника огонь творческого беспокойства. Что же до Пиросмани, то после выучки по всем надлежащим правилам вышел бы из него вполне ординарный живописец, который мог бы вполне «оптимально» писать на любую тему, но мир никогда не узнал бы гениального Нико Пиросманишвили, в душе которого клокотали любовь и нежность. И, кстати, он сегодня вполне выдерживает соседство на одной стене и с Эль Греко, и с Тицианом». Особое значение Осип Абрамович предавал композиции: «Кроме способности художественного восприятия натуры нужно еще обладать развитым композиционным вкусом». «Уникальный человек Осип Абрамович Авсиян преподавал композицию… Я до сего времени говорю ему мысленно «спасибо». До конца его жизни я звонил Осипу Абрамовичу, и он всегда интересовался, что я пишу, на каких выставках участвую. Таким педагогам надо ставить памятники» (В. Слатинский, декан факультета живописи МГАХИ им. В.И. Сурикова). «И студенты, и преподаватели с уважением выслушивали замечания Авсияна, и не только потому, что он был председателем комиссии по композиции и обладал к этому времени огромным педагогическим стажем. Авсиян владел особым чутьем к наличию таланта, оригинальности замысла в работах учеников» (Е.В. Журавлева, замдиректора МГАХУ памяти 1905 года).

Уважение студентов действительно было беспрецедентным. Моя знакомая художница рассказывала, что, поступив в училище на одну специальность, она поменяла ее, узнав, что Осип Абрамович преподает композицию в других группах. Дмитрий Плавинский в своей автобиографии пишет: «Композиции, как воле преобразования белого листа, конечно, я обязан замечательному преподавателю Авсияну, с которым мы работали в 1952 году». «Художник должен быть не столько изобразителем, сколько композитором, композитором красочной симфонии». Недаром студенты называли Осипа Абрамовича «композитором композиции».

Художник Авсиян чрезвычайно серьезно относился и к иллюстрации, как таковой. И здесь он также отводил особое место композиции, утверждая, что «она решает смысл изображаемой сцены и, что еще важнее, ее эмоциональный настрой». Иллюстрация, по его мнению, должна вызывать не просто желание ее разглядывать, она должна выражать «большую идею, глубокую мысль, раскрывать смысл и сложность человеческих отношений, и характер происходящего должен сразу доходить до зрителя еще до того, как он разглядел выражение лиц участников этой сцены». При этом драматическая напряженность рисунка, считал он, «зависит прежде всего от композиции – линий, световых пятен, силуэтов». Очень начитанный и чуткий к слову читатель-художник Авсиян помогает читателю-зрителю освоить пространство писателя. Художник дарит своего Пушкина и Гоголя, в его иллюстрациях Остап Бендер разрабатывает очередной план законного отъема денег и дарит свадебное ситечко в обмен на стул с сокровищами…

Задумывались ли вы, что мир глухих – это не та реальность, в которой вы живете? В этом особом мире камень падает беззвучно в воду, почти так же, как уходит нож в масло, и только круги расходятся по воде; пластинка монотонно, механически вращается перед глазами, представляя собой лишь круглый глупый диск, который по рассказам других, слышащих людей воспроизводит музыку. Так и все рассуждения о картинах художника – это всего лишь слова и литература. Мир художника – это его картины, и понять, услышать его можно только, рассматривая их. Картины художника – приглашение посетить его мир, узнать другую реальность, освободив свое зрительное восприятие от штампов, чужих и своих, от привычного видения мира, который мы, порой, принимаем за единственно правильное.