ВЫСОКОЕ РЕМЕСЛО

Есть ли сегодня такая школа перевода, которую посчастливилось пройти мне? Школа – концепция, школа – преемственность, школа, где ремеслу обучают выдающиеся мастера художественного перевода. Я пришла впервые на семинар Вильгельма Левика, затем училась у Аркадия Штейнберга и Элизбара Ананиашвили, а после смерти Штейнберга –
у Владимира Микушевича, которому был передан семинар Аркадия Акимовича.
В конце 70-х по инициативе МГК ВЛКСМ при Московской писательской организации Союза писателей в Центральном Доме литераторов начали работать семинары по художественному переводу. Надо отметить, что при весьма скудном жаловании, которое получали руководители семинаров, иметь свой переводческий семинар считалось довольно престижно.
Наши руководители, не смотря на различие характеров и литературных вкусов, несомненно, имели и нечто общее – энциклопедическую образованность, великолепное знание иностранных языков, отточенную воспитанность, восприимчивость к слову и поэзии (причем к поэзии во всем ее разнообразии, восприимчивость, свободную от собственных пристрастий), богатейший личный жизненный опыт и даже то, что каждый из них, в свой время восхищенный поэзией иноязычного автора и неудовлетворенный существующими переводами его на русский язык, пришел в перевод, чтобы отдать впоследствии этому делу всю свою жизнь. Так случилось, например, у Левика с Гейне и у Штейнберга с Мильтоном.
Все это вместе взятое оказывало на нас огромное влияние и выстраивало какую-то иную реальность. В самом деле, Цветаева, с которой дружил Элизбар Георгиевич, и Пастернак, который симпатизировал Элизбару, обретали живую плоть. Аркадий Акимович, пронесший через все военные года в своей фронтовой сумке стихи Карла Сэндберга в переводах его друга Элизбара Ананашвили, дважды репрессированный и дважды реабилитированный, но не сломленный лагерем Акимыч, читающий в стенах ЦДЛ стихи из опального ахматовского «Реквиема» в то время, когда из Москвы в Ленинград увозили тело Анны Андреевны Ахматовой (за что Штейнберг был лишен должности председателя секции художественного перевода). Владимир Борисович с его особенным парадоксальным мышлением и огромными познаниями в теологии, прочитавший нам, например, целую лекцию о мистическом опыте русских писателей, подробно разобравший с нами каждый день творения… Мы действительно оказывались в неком другом пространстве, в пространстве высокой, вечной поэзии, где уже нельзя было считать стихотворчество любимым занятием, а – «полной гибелью всерьез». Им удалось изменить наше существование и самоощущение в литературе.
Занятия в семинаре, обычно, строились по очень простой схеме. Один из участников семинара предлагал обсудить на очередном занятии сделанные им переводы. Назначались два оппонента, у которых появлялась возможность тщательно ознакомиться дома с предложенными к обсуждению работами. В обсуждении же участвовали все семинаристы. Надо признать, что критика зачастую была очень жесткой. О мере таланта, по молчаливому уговору, речь вовсе не велась. Обсуждались только все неизбежные потери при переводе текста из одной языковой среды в другую. Существовали две концепции перевода. Сторонники первой утверждали, что главной и единственной сверхзадачей является передача самого поэтического мифа, скрытого в оригинале. По другой, классической концепции столь же существенным считалась передача особенностей поэтического голоса автора оригинала, услышавшего этот миф. И в том и другом случае обязательным условием состоятельности перевода считалось создание полноценного поэтического произведения на русском языке. Споры при этом велись самые яростные. Обсуждаемый, как правило, с не меньшей энергией отстаивал свой вариант. Тем не менее, полагалось, что все семинаристы даже в самых нелицеприятных своих выступлениях «работают» на представившего свои переводы, и если после обсуждения переводчику удавалось справиться со своими обидами и вычленить рациональное зерно из всего потока критики, переводы после переделки существенно улучшались.
Сами руководители на наших обсуждениях выступали в роли третейских судей. Ни разу я не видела, чтобы при этом кто-то из них вышел из себя или просто повысил голос. Чаще всего, накал страстей охлаждало спокойное: «Давайте-ка посмотрим, как это написано в оригинале…».
Восхищаясь поэзией Эмили Дикинсон и не принимая ее переложение на русский язык, я впервые пришла на семинар Левика на обсуждение переводов именно великой американки (сейчас уже не помню, чьи именно переводы обсуждались, этого переводчика я позже, кажется, не встречала). Пришла я не с пустыми руками, принесла несколько своих переводов Дикинсон и прочитала их на семинаре. В перерыве я, как и многие другие семинаристы, спустилась в писательский буфет. И вот там, к моему удивлению, ко мне подошел Вильгельм Вениаминович и предложил заниматься у него в семинаре. Я и далее видела эту удивительную способность у Левика и других наших руководителей, готовность первым протянуть руку начинающим переводчикам. А писательский буфет – это особая песня, кладезь любопытных сценок. Мое воображение покорили даже буфетчицы – мне доставляло большое удовольствие наблюдать за их работой. Они умудрялись как-то очень быстро произвести какие-то сложные психологические выкладки перед тем, как рассчитать клиента. На мой взгляд, они пытались, в определенной мере, воплотить в жизнь принцип социального перераспределения. Сумма за один и тот же заказ могла существенно отличаться. Состоятельному клиенту она, естественно, завышалась, зато для молодого голодранца она, кажется, падала даже ниже сумм, указанных на ценнике. Занятия в ЦДЛ у нас проходили в «зеленой гостиной» или «комнате за сценой» (куда можно было пройти только через ресторан, который всегда был полон, полупьян и весел). Иногда занятия проводились в помещении на Писемского (в 1994 году улице возвращено ее исконное название – Борисоглебский переулок), бывало, что мы приходили домой к Ананиашвили или приезжали на дачу к Микушевичу. 
Помимо обычных занятий, периодически проводились «круглые столы». Практически каждый из семинаристов писал свои оригинальные стихи, «круглый стол» и предназначался для оригинальной поэзии, когда друг за другом, по кругу мы могли почитать свои стихи. «Круглый стол» проводился иногда сразу для нескольких семинаров. К нам, например, часто приходили ребята из семинара Александра Ревича. Со своими стихами мы выступали и на других площадках – в Малом зале того же ЦДЛ, в Литературном музее, музее Маяковского. Иногда в самых неожиданных местах. Мне запомнился один курьезный случай, когда нас предупредили, что выступать мы будем в общежитии швейного техникума и попросили подобрать для девушек что-нибудь из романтической поэзии. Однако по приезде женское общежитие оказалось мужской общагой, а швейный техникум – строительным. Публика, пришедшая послушать стихи, вовсе не была расположена к романтике. Было шумно, читать первым выступавшим было совсем тяжко. Остальным повезло больше – успели осмыслить все происходящее, отказаться от приготовленного дома и выступить с другими стихами. Они слушали! Просто они готовы были слушать не тихие, романтические стихи, а напротив – яростные и непокорные, страстные и требующие.
Кроме семинаров в ЦДЛ один раз в году в одном из писательских Домов творчества – в подмосковной Малеевке, абхазской Пицунде или латышских Дубылтах – проводилось двухнедельное Всероссийское совещание молодых переводчиков, где можно было познакомиться с работами ребят из других городов. Надо признать, что московская и питерская школа переводов по своей подготовке существенно отличалась от других, наверное, прежде всего, тем, что и в Питере с переводчиками занимались мэтры художественного перевода такие, как, например, Эльга Львовна Линецкая, о которой мне много рассказывали приезжавшие на совещание переводчицы.
Так как народа было много, то для того, чтобы успеть послушать и обсудить всех, надо было работать с утра до позднего вечера, но и позже мы не могли распрощаться – вновь собирались у кого-нибудь в номере – читать, говорить, спорить – и засиживались до глубокой ночи. Все время очень хотелось слушать, очень хотелось спать, а утром следовало быть на семинаре вполне вменяемым и готовым воспринимать своего руководителя, потому как многое можно и нужно было воспринять. В один из заездов я, например, решила пойти не на поэтический, а на прозаический семинар к Татьяне Алексеевне Кудрявцевой, которой я до сих пор чрезвычайно благодарна за все полученные знания, понимание реалий, интонации и ритма прозаических текстов. А произошло все довольно спонтанно. Несколько лет я встречалась на совещаниях с переводчицами из Ленинграда. Их было трое, в московской группе из девочек я была одна, а потому, неизменно, нас четверых заселяли в два двухместных номера. Девочки, в основном, занимались переводом прозы у Татьяны Алексеевны. И я как-то автоматически была втянута в круг их интересов и проблем, мне стало любопытно попробовать себя и в прозе. Надо отметить, что товарищеские и дружеские отношения среди семинаристов, завязавшиеся в том числе и на этих совещаниях, сохранялись на долгие годы.
Писательская публика, отдыхавшая параллельно в Доме творчества, смотрела на  шумных, галдящих, возбужденных юнцов благосклонно, с интересом, грустью и даже, как мне кажется, с завистью. Они, как это ни странно, приходили и на заключительный наш концерт, на котором мы читали наиболее удачные вещи.
Распался на несколько независимых союзов Союз писателей, у литфонда осталась, кажется, одна Малеевка, один за другим ушли из жизни наши руководители…
Надеюсь, что та наша школа перевода все-таки жива – хотя бы по тому, что Владимир Борисович Микушевич, хотя и не в стенах ЦДЛ, по-прежнему, является руководителем переводческого семинара в Институте журналистики и свободного литературного творчества.

Людмила Вагурина, альманах «Словесность 2009», (М.,2009)